It was dead. The Envoy did not have the means to perceive the distinctive fumes of rot and decay that emanated from the carcass, but the blood falling from its insides, those walls from which the distinctive colour of flesh was fading and the very familiar sense of stillness made it clear. The Beast was dead. Rivers of blood were still flowing from its core. The Envoy was mildly surprised by the amount of that liquid Those That Died could hold inside.

The Envoy was getting accustomed to the feeling of surprise. Its development was recent, but marked a change in its scope of sensations, a change that almost constituted evidence of the passage of time. That first surprise came from the words of the Nomad, which started spouting its story as if that would prevent madness from engulfing It while eternally floating in its new cage, its new place in the Maven’s collection. The Nomad spoke of a “world” to which It belonged, and of a being that once stood and fell, a being that had quieted the “gods” and could potentially alter all of humanity at once. Many had tried to divert the flow of the Beast’s apparently chaotic will, and the Nomad had stopped its movement before every living being was destroyed in a so called “Cataclysm”.

The Envoy continued its voyage beyond the heart the Nomad had destroyed. Despite not having known or heard of Lavianga, It knew the throne of the mind was not in the heart. The brain of the Beast was also rotting, but it was still there, offering something that had stirred the Envoy’s curiosity. It raised its arms, as It knew, just as the Child of Decay, the method to devouring memory. The Envoy, the ever-giver of information, was about to be the receiver, to have the pleasure of being the asker instead of the answerer. The strings of images that constituted a thoughtless being’s mind enveloped the Envoy, and It drank, It drank as It had actually felt thirst.

As suspected, the memory of all life was contained in the fragments of the beast’s memory. Moments danced in front of the Envoy’s eyes Civilizations rose and fell, their gods were born and died. Humanity created and destroyed itself constantly. Doryani tried to unite them into a single being, Malachai tried to destroy them all, and to rise them again through corruption.

Something was inside Those That Died, something that united them and made life persist while individual forms passed. Some seemed to have called it corruption, and manipulated it in crystalline forms emerging from the Beast. Some called it Darkness, and understood it dictated the different expressions of their passing forms. Some called it the soul, even trying to make it reoccur in the same forms using something called Horns of Kulemak. But no one but the Envoy saw they were all names of the same entity. It was then when the Envoy saw life itself, in its formless nature.

The Envoy realized It was in front of anonther of its kind. A Still One, an Endless, yet it possessed the ability to change, to partially die, and thus, partially evolve. The stillness of the stars with the chaos of death. The silence and the scream, united in perfection. The only question the Envoy had ever made had been answered. It was clear, as It saw the ever moving form of that self-devouring and self-regenerating entity, how could something that died have stopped the Child of Decay, and how it would do more, perhaps filling one day the silence between the worlds.

The new feeling that arose in the Envoy as It bowed in front of that fellow Endless,the Self-devouring One, was so alien to It, that there was no doubt of the passage of time. It could identify a moment when It felt it, and a moment before when It did not.

It had felt fear.

Те, что умирают

Он был мёртв. Посланник не мог ощутить характерную вонь разложения и гнили, исходящую от туши, но кровь, изливающаяся из её внутренностей, явственно тускнеющая оболочка и очень знакомое чувство неподвижности не оставляли сомнений. Зверь был мёртв. Реки крови всё ещё текли из его сердцевины. Посланника слегка удивляло количество этой жидкости, которую Те, что умерли, способны удерживать внутри.

Посланник начинал привыкать к чувству удивления. Оно появилось недавно, но ознаменовало собой перемену в общей гамме ощущений. Перемену, которая практически воплощала в себе свидетельство течения времени. Впервые удивление вызвали слова Кочевника, который начал изливать свою историю, словно бы это могло уберечь его, попавшего в коллекцию Мейвен, навечно зависшего в его новой клетке, от поглощения безумием. Кочевник говорил о “мире”, которому принадлежал, и о существе, некогда возвысившемся и падшем; о существе, утихомирившем “богов” и теоретически способном изменить всё человечество разом. Многие пытались перенаправить течение очевидно хаотичной воли Зверя, но Кочевник прервал его движение прежде, чем каждое живое существо оказалось бы уничтожено в так называемом “Катаклизме”.

Посланник продолжил свой путь мимо сердца, уничтоженного Кочевником. Хотя он не ведал о Лавианге, ему было известно, что престол разума находится не в сердце. Мозг Зверя тоже гнил, но он был ещё на месте, суля кое-что, взбудоражившее любопытство Посланника. Он поднял руки, поскольку знал, как Дитя тлена, способ поглощения памяти. Посланник, извечный даритель знаний, собирался стать получателем: испытать удовольствие вопрошающего, а не ответчика. Череда образов, составлявшая разум бездумного создания, окутала Посланника, и он пил. Пил, потому что в самом деле почувствовал жажду.

Как и следовало ожидать, в обрывках памяти Зверя заключались воспоминания всего живого. Мгновения плясали перед глазами Посланника, цивилизации возникали и рушились, их боги рождались и умирали. Человечество беспрестанно воссоздавало и уничтожало себя. Дориани пытался объединить всех в едином существе, Малахай – всех уничтожить и возродить вновь с помощью скверны.

В Тех, что умерли, заключалось нечто общее. Нечто, объединившее их и сохранившее жизнь, когда отдельные виды погибли. Кто-то, похоже, называл это порчей и управлял ею в кристаллизованной форме, порождённой Зверем. Кто-то звал Тьмой, и понимал, что Тьма по-иному выражает бренные тела. Кто-то именовал это душой и даже пытался повторить её в прежнем образе, использовав нечто под названием Рога Кулемака. Но никому, кроме Посланника, не дано было видеть, что всё это – названия одной сущности. Именно тогда Посланник узрел саму жизнь в её бесформенной природе.

Он понял, что перед ним лежит его собрат. Неподвижный, Вечный, но обладающий способностью меняться, частично умирать и, тем самым, частично эволюционировать. Постоянство звёзд, единое с хаосом смерти. Безмолвие и крик, слившиеся в совершенстве. Единственный вопрос, когда-либо заданный Посланником, получил ответ. Он был ясен, ибо Посланник увидел извечно неспокойную форму этой самопожирающей и самовосстанавливающейся сущности, и как могло нечто мёртвое остановить Дитя тлена, и на что ещё оно было способно – быть может, однажды заполнить собою тишину между мирами.

Новое чувство, зародившееся в Посланнике, когда он склонился перед другим Вечным, Самопожирателем, было столь ему чуждо, что в течении времени не осталось сомнений. Он мог отделить тот момент, когда почувствовал это, от мгновения до, когда чувства ещё не было.

Он ощутил страх.